Талисман (рассказ + намёк)ни о Талисман
Холст внесли в квартиру, он установил его на мольберт. Больше здесь пока ничего не было. Он таскал этот холст с собой повсюду. Разные дома, страны - всё пусто.
Началось с того, что ему достался этот холст. Точнее, как достался... Дело было дождливой осенью, на маленьком безвестном рыночке - барахолке. Блошиный рынок за пределами маленького городка и так-то обречён на бесполезное тление, а тут ещё и болота вокруг стояли. Такие вонючие, что в принципе, идея подойти к рынку могла возникнуть только в самом воспалённом мозгу. Или у заблудившихся при осмотре соседних руин старинной крепости туристов. Таким туристом был и он. В Ирландию собрался внезапно, можно сказать, это было нечто вроде провидения - увидел сюжет об острове по телевизору, захотел посмотреть воочию, проверил свой счёт, и тут же купил билет. Это только кажется событием обыденным - есть деньги, купил. Но всё это не про нашего героя, и, более того, не про конкретные обстоятельства. Всё было так просто, потому как виза была получена буквально недавно, для совершенно иного путешествия, фантазии его тогдашней гражданской супруги Виктории. Всё в семье решала только эта женщина, и, к чести её сказать, решала не только волево и словесно, но и действиями. Феликс и мужем-то её стал только потому, что ей пора было замуж и рожать, а кандидата подходящее Феликса на горизонте не было. Виктория же была не из рефлексирующих героинь, а умела мыслить здраво, и сразу усмотрев в Феликсе перспективный потенциал, быстро прикинула все pro et contra. Феликса в ЗАГС она не повела. Незачем, зарабатывает она с ним вровень, а там неизвестно, как пойдёт. Однако "часики" её почти оттикали, а Феликс казался вполне перспективным производителем качественного материала: здоров, внешне среден и нормален, вредными привычками не обременён. Да и он был не против. В общем, семья сложилась просто, но пока "качественного материала" не появилось, Виктория решила тратить время и деньги с умом - на себя. Начала с путешествий - чем больше, тем лучше, а Феликс всегда будет в подмогу. Так и он был не против! Чем просиживать деньги в ресторанах и клубах, лучше всё-таки доставить удовольствие так и не покинувшему его окончательно образному мышлению. Нет, рисовать Феликс больше не стремился, окончательно себя убедив, что в его случае, это стыдное стремление, но втайне ото всех, лелеял вовсе никак не реализованную журналистскую мечту - писать о мире, о вот этом вот, окружающем огроменном мире, со всеми его интересными местами, природой, людьми... Виктория же, рассудив, подытожила: ну, во-первых, он устал. Он просто очень устал от бесконечной рутины бизнеса, переговоров, договоров, контрактов и ответственности за всё. Имя учредителя в шапке документов успешной кампании, как имя главного героя в титрах фильма блокбастера обязывает к постоянному поддержанию статуса-кво. Путешествия же, решила Виктория, помогают перевести дух, и способствуют дальнейшим достижениям. Главное, перспективы! Расчёт Виктории был прост и точен - эта женщина привыкла просчитывать все детали. Вдвоём тратиться на отдых уровня выше среднего, как ей нравилось, было и проще, и безопаснее. Да и на реноме статус нахождения в партнёрских отношениях, сказывается лучше, чем статус любовницы, или даже официальной жены. Любовница - это сменная перчатка, вещь, которая не находит себя в каждый сезон, пригождаясь периодически. Да и то, всегда может быть заменена на аналог, более подходящий фактурой или цветом. Жена - тут несколько иначе всё, но не сказать, чтобы сильно круче. Статус официальной жены дискредитировали многочисленные судебные процессы между супругами из обеспеченных фамилий, в которых всплывали договора, заключённые до брака, раздел имущества, и прочие неприятные перипетии. Статус же партнёрских взаимоотношений, или гражданский брак никто всерьёз не воспринимает. Вроде как сожительство взрослых людей по обоюдному согласию, и всё. На самом же деле, именно такие партнёрства, прежде всего демонстрируют обществу стабильно равные отношения, и именно они дают в перспективе партнёрам возможность самостоятельного развития, не обременённого обязательными клише, вроде "муж и жена одна сатана", или "Муж голова, а жена шея. Куда шея повернёт, туда и голова смотрит". Нет, ей нужен был самостоятельный партнёр, поскольку она сама была совершенно не готова служить ни шеей, ни даже головой какому-то "кентавру". Никакого конкретного плана, куда ехать, зачем, и когда не было, а виза, вот, уже была. Он и глазом моргнуть не успел, как всё сложилось, и он летел "тудаблин". Ну, и Виктория, конечно, тоже летела, но в первый же день нашла неожиданно много общих тем с туристической группой, в лицах нескольких немиловидных женщин, и дала ему возможность познать изумрудность полуострова по собственному сценарию.
... Группа в тот день разделилась напополам. Половина отправилась в Корк, половина - на Дингл. Он был во второй половине. Гидом этой группы была женщина, или девушка - понять её возраст было трудно, поскольку он почти никогда не стояла на месте, была очень подвижна, и буквально мельтешила перед глазами - то раздавая листочки с обзорной экскурсией, то списки на подпись. Её звали удивительным именем Эсмеральда, и первая ассоциация у него, конечно, возникла с Собором Парижской Богоматери, Гюго, но девушка, увы, не танцевала, и даже особенно не говорила, лишь бегая и суетясь. Первую часть путешествия почти не запомнил, так как всё было так же красиво, как и однообразно - лишь действительно изумрудного оттенка трава на холмах, и клыкастые обрывы скал, с пенным морем под ними. Эсмеральда что-то рассказывала на английском, и еле разбирая монотонную, но беглую речь, он рассматривал её лицо. Удивительное лицо - маленькое и какое-то костистое, но при этом, как ни странно, скорее красивое. Зелёные глаза с желтоватым отливом, оливковая кожа, чёрные блестящие вьющиеся волосы, собранные в полухвост, с распущенными по плечам прядями. Феликс смотрел больше на неё, чем в окна, понимая, что будь он лет на двадцать моложе, обязательно попытался бы с ней познакомиться поближе. Но сейчас, такие Эсмерадьды были ему совсем не по пути. Даже если бы она согласилась, он видел от и до весь их возможный роман. Вот, красавица Эсмеральда в его спальне, вот средний половой акт - на большее он теперь вряд ли способен, но что-то точно получится, уж больно она хороша. Вот, девушка печально смотрит в небо, тоскуя по своим изумрудным полям, а под окнами только белый снег. И вот, Эсмеральда позирует ему, сидя в кресле, обложенном мягкими подушками, которые на холсте будут представлять собой камни Ирландских берегов... ... Белые точки барашков пасшихся окрест, сливались дроком, и облаками. Изумрудные травы неслышно трепыхались на ветру. А он спал, пока водитель не остановил свой автобус на точке маршрута. Все овцами высыпали на траву, и Эсмеральда бойко направилась вниз с холма. Девушка привела их в крохотную бухту, где с одной стороны, на пологом бережку возвышались руины компактной башни из песчаного цвета камней. Эсмеральда вкратце рассказала о множестве войн, происходивших на этой территории с IX века, и об укреп сооружениях, простиравшиеся вдоль всего этого поля, поскольку рядом здесь море, а с залива проще выйти в бухту, и высадиться на территории полуострова. Однако гордые жители юга не желали терпеть над собой власти - ни французов, ни англичан, и отбивались до последнего, пока флот короля, превышающий их силы в сотни раз, не разбил последнюю армию изумрудных героев. Последнее Эсмеральда произнесла с таким пронзительным трепетом, что все замерли, а ему показалось, она не говорила, а пела балладу на неведомом языке... После посещения этой культовой точки - руин башни, группу повели осматривать ферму местного "маркиза Карабаса", овцевода О'какого-то (фамилию он тут же забыл). Поблизости от скромного даже по меркам российского деревенского жителя домика, и хозяйства, оказались более занимательные места. Необъятное бирюзовое пространство, с хаотично блуждающими по нему стадами всяких парнокопытных, и лесок. В это-то лесок его и потянуло. Заблудился он, надо сказать, почти намеренно. Заявленный визит к руинам начался с незапланированной "пробежки" по местному рынку, поскольку группа, завидев вдоль дороги пёстрые лотки, начала требовать остановиться. Но у Эсмеральды был график, поэтому получилась именно пробежка, но идея отвариться местной этникой группу не оставила, и все начали требовать вернуться на рынок. Вот в этом была и вся Виктория, у которой от одного слова "рынок" начинался оргазм. В очередной раз порадовавшись, что сейчас они не вместе, тем более, денег на покупку дурной мелочевки всё равно было жалко, он решил прогуляться в другую сторону, тоже рядом с руинами, но куда-нибудь в более интересное место. А когда группа насосётся местного ширпотреба, как голодные клопы, незаметно проскочит в туристический автобус, и вернётся в гостиницу.
Поскольку идея этой поездки возникла спонтанно, как всегда бывает либо с самыми интересными путешествиями, либо с самыми дурацкими, она была многообещающей. Особенно для Феликса, чья первая половина жизни промелькнула, и забылась - будто не было её, а в этой, во второй, он собрался получить все обещанные прошлым дивиденды. В принципе, имел на это полное право. Ему всю жизнь сулили какие-то перспективы и блага, говорили о его данных, и чуть ли не стопроцентном успехе. Он честно ждал, выполняя заданные функции от и до, и даже больше, и был терпелив, как только умеет быть терпеливым уверенный человек. Но, вот только, сколько бы и чего он не делал, а сказать, что он лентяйничал, и ждал небесных благ нельзя, всё равно, ничего не происходило. Когда-то он где-то учился, работал, мечтал, но недолго, лет примерно до тридцати. Ему не повезло родиться в столице, что лишило его мощного стимула проявить себя, и изменить жизнь, поменяв вначале место. Однако и в этом он видел обещание, как аванс: вот, мы тебе даём - воспользуйся правильно. Это время казалось петлёй, ограниченным пространством, да и временем. Над страной его проживания висел железный занавес, и при всём желании, было почти невозможно его приподнять. И вот это "почти" раздражало его больше всего, даже больше уверений матери и некоторых друзей в его исключительности. Они хотя бы не врали, маня возможными инструментами, как вариантами достижения, а тут, "почти" предполагает какие-то возможности, но совершенно не даёт никаких прав требовать варианты достижений. Всё то время слилось для него в неразрывную линию отдачи и получения, активности, дающей и ему какой-то прибыток. Будучи студентом Государственного Университета, он постоянно посещал множество лекций, и актуальных групп. Кроме того, благодаря довольно приличному телосложению - не толстый, но и не рыхлый Феликс, без специальных физкультурных занятий обладал хорошими физическими данными. Смекнув, что жизненная философия "не ищи далеко, ищи близко" заключается так же и в использовании себе на пользу прежде всего того, что лежит на поверхности, сразу после армии, а точнее ещё там, в последний месяц перед дембелем по медицинским показаниям попав в госпиталь, на некоторое время в части остался, и проработал санитаром. В армии в обычном госпитале, на гражданке занялся тем же, но в психиатрической больнице. Работая в мужском отделении, ему часто приходилось таскать на себе мужиков, которые, кто по слабости от болезни и терапии, а кто и из вредности, не желал ходить самостоятельно. Один такой, самый вредный пациент отделения по имени Дося, не желал и нормально разговаривать - только кричал какие-то непонятные слова. Сейчас Феликс понимал, что тому, скорее всего, было столько же лет, сколько ему самому сейчас, но казался он старше, за счёт морщинистой, будто собранной в гармошку кожи на лице и теле. Сам он называл себя Ричард, нарочно грассируя первой буквой. Однажды, Дося - Ричард впал в буйство, что-то уж очень кричал, и Феликсу поручили привязать его к кровати. Укладывать на вязки таких хиляков довольно опасно, если они буйствуют. Если ненароком что-нибудь вывихнуть, может дойти до уголовки. Но обошлось. Больной поутих, и только негромко читал, как частушку какие-то свои иностранные слова, среди которых, Феликс заметил повторяющееся чаще всего "эмералд", и однажды "эсмеральда". Тогда он решил, что Дося-Ричард поклонник Гюго, начитанный дядя. Однако молодость время летучее, пролетает, и испаряется, как дымок. Зрелость застала Феликса в костюме, в аудиториях на десятки студентов, да в библиотеке. Но то ли он в своё время перечитал приключенческой литературы, то ли что, но душа его рвалась в путешествия. Впрочем, рвением всё и заканчивалось. Зарабатывать он умел, и даже можно сказать любил, вполне соглашаясь поменьше спать, и побольше корпеть над папками научных трудов. Больше потреблять пищу интеллектуальную, чем плотскую, чтобы и выдавать на гора соответствующую отдачу: лекции кандидата исторических наук Феликса были насыщены интереснейшими фактами, актуальными исследованиями, и живыми, благодаря подвижному уму лектора, умевшего, когда следует, облачать в лёгкую, почти шутливую, и понятную студентам форму глубокие мысли историков прошлого. Однако перед железным препятствием в виде занавеса над всеми границами мира всё чаще приходилось тормозить. Со стороны казалось, то время было самым плодотворным и продуктивным в его жизни. Работа - результат, работа - результат. И в общем, стремиться к каким-то особым достижениям, и тем более, изменениям не было никакого резона. Если бы только не смотреть, не в силах отвести от экрана взгляд, всяких "изумрудных" передач... ... В общем, тогда он заблудился. Поначалу не волновался, ибо белый день, да и слышны вдалеке какие-то шумы - то шум проезжающих машин, то, вот, как сейчас, мычание... Но вот вернуться к ним почему-то оказалось не так просто. Путь из леса оказался совсем не похож на в него вхождение. Чем дальше шёл, как ему казалось, он в обратную сторону, тем плотнее становилась зелёно-бурая чаща. А потом, вдруг, ух! И в один миг он стал насквозь мокр. Мерзко пованивающее болотце, скрывавшееся под ничем себя не выдающим зелёным покрывалом на земле, в которое он провалился в секунду выше, чем по пояс, сначала его даже развеселило: ну, надо же, какая глупость, так свалиться! Он решительно шагнул было вперёд, чтобы выбраться, как понял, что не тут-то было, и ноги плотно увязли в подводной жиже. Тут же вспомнив про болотные топи, что такое вообще-то бывает, и даже весьма опасно, сосредоточился. Не суетиться, не мельтешить, чтобы не погружаться глубже. Разгребая руками мутную водицу, он с ужасом понимал, что не сдвигается с места. Побив бесполезно руками по воде, разбрасывая липкие листочки, осмотрелся. Нужна была какая-нибудь коряга, или деревце, но вблизи были только одинаково пёстрые поверхности - то ли суша, то ли всё то же болото. Буквально за пару минут, он перестал ориентироваться - с какой стороны сюда подошёл, где именно провалился, и куда теперь двигаться.
То ли от нервов, то ли счёт времени потерял, но скоро похолодало, или уж он от нервов замёрз. Всё меньше он понимал, какого чёрта нужно было переться в лес этот, и того более, какого чёрта его никто не ищет? В конце концов, он турист, и прибыл с группой, и если с ним что-нибудь случится, то тогда, тогда... А что тогда? На секунду засомневавшись в приятной мстительной мысли, что турагентство закроют, а то и пересажают там всех, успел испугаться мысли параллельной. А что, если никто и не заметил, что один турист пропал, и искать его не будут, а сам он, окончательно заколдобившись в болоте, лишится чувств, и всё... Вспомнив об Эсмеральде, он немного подуспокоился. Девушка, хоть и совсем молоденькая, производила впечатление человека ответственного.
Тут где-то поблизости "гаркнула" какая-то птица. Он вздрогнул. Как в сказке - стоит Иван-дурачок посередь болота, а бабка Йожка уж летит, летит за добычей своею на ступе, да метлой погоняет. Смешно. Что ж, вполне себе достойный конец для такого, как он. Кто он, в сущности-то? Иван-дурак и есть, без роду без племени, ума не палата, на лицо, если объективно, кривоват, в целом - так себе мужичок средних лет.... Да и вообще, если так разобраться, куда ни плюнь, всюду как бы неуместен. В фирме этой своей прошёл "славный путь" от учредителя до мешающего всем члена совета, и лишнего рта. И если раньше, этот рот ещё произносил порой какие-то весомые слова, то теперь, давно забив на апгрейд, просто не в теме - ни в контексте рынка, ни конкретно в делах фирмы. Только жуёт этот рот, или клюв - щёлк-щёлк, знай проценты клюёт. А Виктория? Вот за что ему такая "гражданская женщина", которую он даже про себя женой не называет? Красивая? Ну... Может быть, хоть и подувядшая слегка. Интересная? После их последнего совместного увлечения боулингом, пожалуй, интереса никакого от неё нет. "На сторону" он не смотрел, и честно признавал, хотя бы чисто для себя, что всего в Виктории столько, и такое, как есть, его устраивает, и больше не надо. Или он себя в этом убедил? Или убедили его?
Сколько он себя помнил, его постоянно убеждали. А убеждая, вынуждали делать что-то именно так, а не иначе. Никогда не так, как хотелось ему, но всегда так, как было удобно кому-то. Причём основная подлость этого чужого постоянного участия в его жизни заключалась в том, что все те, кто прямо или косвенно на него воздействовал - давил ли авторитетом, теребил ли эмоционально, воспитывал или стращал, врали. Убеждая, что от него сейчас зависит чужая жизнь, и его поступки, его выбор влияет на их судьбу, все они лишь пробегали короткую дистанцию - отдельные какие-то участочки жизни, о которых в последствии и не вспоминали. Он же, совершив, или наоборот, не сделав чего-то, тащил это с собой всю жизнь. Так, чужие желания, становившиеся его ответственностью, становились и его ношей. ... Он вспоминал родителей. Отец и мать встретились в хипповую юность на какой-то тусовке. В то время, как бы странно это ни было теперь, когда старожилы рассказывают о "драконовских" законах некогда тоталитарной страны, так же, как и сегодня, существовали либеральные тусовки. Да и всегда они существовали - сообщества заявленной истинной, но в основном мнимой интеллигенции, недовольной порядками в стране, желающих торжества западных ценностей, кои считались эталонными и единственно допустимыми для разумного человека. Правда, в то время эти ценности не были подобны тем, что провозглашаются либерально ориентированными гражданами сегодня. В основном, они касались так же свобод, но свобод ощутимых и практических, таких, как возможность читать не только разрешённую и рекомендованную литературу, но желанную. Произносить вслух не только рецензированные (допустимые) мысли, но истинные, искренние, и порой болезненные. Жить, в конце концов так, и с теми, с кем и как хотелось, а не как требует власть и послушное ей общество. Кто делал как. Кто-то организовывал митинги, кто-то писал книги и стихи. Каждого из борцов, потенциально могли за это побить, и лишить свободы. И кого-то, действительно, били и лишали, а те, кого нет, чувствовали себя обездоленными, и продолжали бузить, прибавляя громкости. Просто потому, что несогласие с чем-то великим, каким бы цветом оно не было окрашено, испокон веков являлось самым манким наркотическим нектаром, дающим заведомо неположенный простым смертным светящийся ореол - нимб правильности, или настоящести. Эта ассоциация, родившаяся у него в голове, его даже насмешила. Вспомнился эпизод из триллера, в котором герой начинал светиться изнутри, когда ел людей. Красивая параллель! А они, эти "нимбоносцы", что, не людоеды? Прямо или косвенно насыщая своими ценностями общество - хоть тушкой, хоть чучелком пытаясь попасть в прижизненный рай - они создают болезнь. Заражая общество гневом, генерируют всё больше, и больше именно гнева, а за ним потерь, и боли. И так без конца - из поколения в поколение...
... Мимолётная встреча для его будущих мамы и папы не предвещала ничего серьёзного. Ну, общие идеи без основ. Ну, одна музыка в ушах. Ну, переспали, и что? Это не повод. Однако мать забеременела, и решила рожать, а отец... Отец был послушен. Он послушался тусовку, в которой было не модно отказываться от своих детей. Послушался своих родителей, расставшихся мгновенно, едва он родился, и, как полагается в таких случаях, поступил наоборот. Он послушался самого времени, в котором появилось невероятное множество ничейных детей - всяких Олимпиад, и социальных разделений, не позволявших создавать семьи из неправильных людей, как яичницу из яиц из разных курятней. Он послушался, и стал жить с его матерью, чтобы не повторять очевидных ошибок, о которых долбили глашатаи времени. Он послушался, потому что свободный человек чужд любых предрассудков, и вериг официальных штампов. Казалось бы, что ж послушался? Наоборот, ведь, поступил по своему, иначе! Но нет. То не был осознанный поступок или бунт. Отец просто скомпоновал все клише, и пошёл от противного, чтобы не поступить неправильно. А мать... Ну, мать согласилась жить вместе, без штампов в паспорта, и пупса на капоте. И зажили - благо, у мамы была квартира, а у папы желание с нею растить малыша. Зажили-то зажили, но плохо, и ни о чём. Развод не требовался, отец просто отселился, а вскоре и умер. И ему бы, наверное, следовало пожалеть о родителе, но жаль ему было только себя. Ненужного от слов "совсем" и "никогда".
... Так и осталось. Сейчас, когда у него нет ни жилищных, ни материальных проблем, и седины нет благодаря рыжему оттенку волос, и генетике, он по прежнему никому не нужен - совсем и никогда. Вот и Виктории, похоже, тоже. Хотя полгода до поездки он был "лучшим на свете мужчиной". Впрочем, что ему эта Виктория? О жене он давно перестал думать, как о женщине его судьбы, да и вряд ли когда-то действительно что-то подобное фантазировал. Она была женщиной с подходящим ему уровнем интеллекта, и материальных запросов. Удобна была, и не слишком изыскана, чтобы до неё приходилось расти.
... Пока так размышлял, замёрз окончательно. Но, хоть одно хорошо - ноги глубже в ил донный не уходили, а это значит, всё же хоть один, но процент на спасение есть. Ощущая ноги, прощупывая стопами твёрдость дна, он вдруг ощутил, что кто-то ползёт по его ноге, забравшись под брючину, и заметно цепляясь за кожу лапками. Он не боялся ни насекомых, ни мелких рептилий, но всё же, не видя "гостя", да ещё и ни черта не зная про обитателей местной фауны, стало не по себе. А вдруг, это какая-то жутко ядовитая дрянь? И если сейчас укусит, тут же можно получить столбняк, или ещё чего похлеще! Стараясь не мутить воду, он осторожно, едва дыша начал шарить руками под водой, пытаясь нащупать это нечто на ноге. Но оно не скидывалось, а лишь карабкалось вверх, опасно приближаясь к мошонке. И вот тут-то, Мюнхгаузен всё-таки взлетел! Ни тогда, ни после он так и не понял, что ему помогло. То ли страх быть укушенным неведомой тварью, то ли, наконец, проснувшаяся "была не была" - зов предков всех путешественников, но изо всех сил ринувшись в воду, он бил её кулаками, как лёд колол, а она будто затвердевала, выталкивая из себя всё чужеродное, и в том числе его. Дно всё ещё держало, но вода оказалась сильнее относительной тверди под ногами, и в пару прыжков по мутной водице, из-за ряски и прочей растительности больше похожей на прокисший компот, он добрался до берега. Отплевавшись и, что уж греха таить, проблевавшись болотным компотом, он тяжело дышал, привалившись к грязному бугорку. Мучительно хотелось отсюда убраться, но категорически не хватало пока сил даже встать в рост. Он лишь огляделся, и заметил лёгкое шевеление. Небольшая ящерка изумрудного оттенка, с удивительно большими, и как будто чуть насмешливыми тёмно-жёлтыми глазами смотрела на него с болотной кочки. Феликс с удивлением отметил, что ящерка мила, и похожа на... Точно! Похожа на гидшу Эсмеральду! Такая же желтоглазая и юркая. - Это ты что ли по мне ползала? Ты не сестра, чай, царевны-лягушки? В невесты ко мне не метишь? - неожиданно разговорился он с ящеркой. Но та почему-то не ответила, но и не убежала, только переместившись чуть-чуть, а ему вдруг стало очень легко - и физически, и, главное, морально. А самое главное, стало предельно ясно, что ровно до этого момента, морально было ох, как тяжело. Всё, буквально всё, окружающее его в жизни, это сплошной напряг неправды. Он врёт себе, что всё происходит нормально, и ему даже нравится. Врёт окружающим, что у него всё хорошо, и им всем с ним хорошо, и всё, что его с ними со всеми, и их всех с ним связывает хо-ро-шо. А самое главное, всё не просто радужно хорошо, но именно правильно. Так, как если бы он выполнял какой-то план. За жизнь было сделано столько шагов, и столько зацеплено по ходу чужих судеб - чтобы тащились с ним по пути, или он с ними. И чтобы события какие-то происходили, и он в них участвовал - где, как главный герой, где статистом. А самое главное, чтобы... Никто не сказал, и даже не подумал, что у него нету плана. Нет цели, а значит, нет смысла его существования. И сам он - человек пустой, ненужный, незаметный "кто здесь?"
... На ферму вернулся быстро - просто не стал думать куда идти, и выбирать дорогу, и лес как-то сам и вывел. Однако порадоваться не пришлось - автобус с туристами, действительно, уехал, о чём сообщил удивлённый его возвращением овцевод "О'...". Что же делать... Он вспомнил, что группа собиралась вернуться на рынок, и уговорил фермера подвезти, пока и оттуда все не уехали, быть может. О'... оказался добросердечен, (а может быть, просто настолько ошалел от скуки, сидя в загоне среди клоков овечьей шерсти, что готов был отправиться хоть куда, лишь бы дело нашлось). Эх, кабы молодость знала! Сейчас, сидя в маленькой машинке доброго фермера, он страшно жалел, что так пренебрежительно относился к школьным, и институтским урокам "по Бонк". Почти ни слова из непрекращающейся трескотни фермера он не понимал, а тот оказался весьма разговорчив. Однако подъехав к рынку, он сумел таки довольно внятно объяснить, что сейчас, судя по всему, торговля подходит к концу - вон, мол, смотри, почти все прилавки накрыты. Но твои, может быть, где-то по магазинчикам разошлись - поищи их, мол, друг. А ему самому пора, овечки без него ни минуты не могут. Но Феликс был благодарен и за это - всё таки путь по местному ландшафту до рынка, это не по аллее вальяжно пройтись, а вполне себе эстафета с препятствиями, в виде бесконечных серпантинных склонов, и крутых клыкастых гор. Так что, доехав "с ветерком" по вполне сносной дороге, (что казалось вдвойне диковинным, в такой-то местности), теперь он был даже готов прогуляться по магазинам. Ведь не могли же они, действительно, уехать? Это же, в конце концов, просто неприлично! Это загрантур, или где? - возмущался он про себя, пока не замечая ни в одном из малюсеньких магазинчиков - где через окна видно всё нутро - ни одного знакомого лица. Когда вскоре стало понятно, что так называемых "своих" тут нет, он попытался спросить у остававшихся всё ещё местных продавцов "вхере зе рашн тревеллерс?" (ничего другого в голову просто не пришло). Но такие же доброжелательные, как фермер, продавцы, только что-то подробно говорили в ответ, и разводили руками. ... Почти совсем пустой теперь рынок, казалось, посерел. Не прельстившие никого товары - ярконькие безделицы теперь были убраны под брезент, а нераспроданные фрукты и овощи небрежно скинуты в ящики, а те задвинуты под лотки. Удивительно, для чего вообще всё это здесь оставили, если понятно, что завтра все продукты испортятся, а все эти побрякушки, как не были никому нужны, так и не будут. Он знал немного историю этих мест. Не самая активная туристическая тропа ни в какой сезон, если уж их, так активно настроенная на бесполезные закупки группа на всё это не польстилась, едва ли найдётся какая-то другая. В Эсмеральде он окончательно разочаровался, даже мстительно подумывая накатать на неё жалобу. Так он размышлял, бредя мимо лотков. Тем не менее, реальность уже скребла по темечку - если никого из "одногруппников" он так и не встретит, то надо придумывать, как отсюда выбираться. И желательно, срочно, пока последние торговцы не ушли.
Время близилось к закату, солнце ушло на Запад, и вместо света давало лишь сиренево-малиновое марево. И вдруг, только-только он собирался подойти к очередному торговцу грузящему сумки, и навязаться в попутчики, что-то ярко блеснуло в дальнем углу рынка. Да так ярко, что резануло глаза. Он присмотрелся, и увидел нечто странное. В конце рынка, у самого забора, ограничивающего торговую площадку, раскинулся пёстрый лагерь. Стояли повозки под балдахинами, с запряжёнными в них лошадьми. Лошади неслышно фыркали, и трясли головами. Машинально, больше ни о чём не задумываясь, он направился туда, подсознательно совершенно чётко понимая, что отчего-то туда, к этому "ряженному цирку" ему идти хочется, а в гостиницу возвращаться, и группу разыскивать совсем не хочется. То ли цыгане, то ли циркачи, то ли бомжи расставили повозки и палатки, зажгли небольшие костерки, издалека совсем неразличимые, и зачем-то раскидали вещи - пёстрые яркие тряпки, коробки, куклы, скульптуры, музыкальные инструменты, и множество, грудами, медных посудин - "богатых" вещей, от ступок до блюд. Среди всего этого, в открытых коробах лежали орехи и фрукты. Он огляделся. Людей поблизости никаких нет, но для чего весь этот "магазин"? Подойдя поближе, заметил интересное: посреди самой блестючей части развала, где были свалены всякие камушки, посуда, и украшения, на пюпитре стоял совершенно ортодоксальный холст - чуть сероватый, но чистый. Стоящий посреди нарядного пёстрого тряпья, холст казался вообще не продажным экземпляром - так он тут был неуместен своей чистотой, аккуратностью что ли - тем и привлекал внимание. Да так привлёк, что он и не заметил, как наступил на какую-то изогнутую финтифлюшку, лежащую посреди тряпья - перед маленькой фигуркой местного божка. А она возьми, и хрустни. И тут же, как из-под земли вынырнул, его больно схватил за ляжку похожий на цыгана со всех рынков мира мужичок. Он был явно трезв, и недоволен. Тинкер. Феликс сразу понял, кто перед ним, поскольку об этих людях - ирландских бродягах и хитрецах, мудрецах и дурачках, путешествующих по стране - и пешком, и в кибитках, ходят легенды. Тинкеров часто ошибочно называют цыганами, особенно, не вылезающие из гугла составители путеводителей, но на самом деле, к цыганам они никакого отношения не имеют, и с кем, пожалуй, это вполне легальное явление можно сравнить, это сказочные персонажи, типа Ивана Дурака, или принца, отправленного в младенчестве из дворца, странствовать на плоту по морю... Не поднимаясь со своего стульчика, тинкер заорал дурниной что-то на местном языке - гёлике. Про этот язык Феликс слышал, и даже как-то слышал пару фраз на нём - тут, по местному телевидению, в гостинице. Также, он знал, что этот язык едва ли не мёртвый, и в той передаче по ТВ, как раз фигурировал, как этнографический пример редких особенностей этих мест. Однако, едва мужик закричал, как тут же прибежали парни - человек пять. Окружили, руками начали разводить, перед его лицом ладонями махать, вниз, на раздавленную фиговину указывать, кричать... В общем, магия! Скоро, не зная ни одного слова на "ихнем", он понял, что раздавленное нечто было священным предметом, - при этом, они тыкали пальцами в божка, припрятанного под грудой тряпок, и показывали, что оттуда он кормится, а потом, чего-то там в небо, и им всем во рты, и... кулак ему в лицо. Без удара, но кулак мощен... В общем, стало понятно, что теперь, как виновник погибели культового атрибута, он обязан его выкупить. Денег у него было совсем мало, и они были последними из всех, что остались на всю поездку. А было столько планов! Попытки договориться были бесполезны - языковой барьер преодолевался искромётными взглядами тинкера - торговца, и криками пацанов. Пришлось отдать почти всё за осколки ни к чему ему не нужной крынки. И так ему обидно стало, что в глазах защипало. Чтобы не разреветься, как ребёнок, взглянул в сторону - а там холст. И почему-то, вот это действительно казалось в тот момент магией, возникло непреодолимое желание купить его. "Сколько стоит?" - спросил. Уж эту фразу понимают на любом английском. И, видимо, так спросил, что парни сразу как-то потерялись. Было видно, им самим неловко от сложившейся ситуации. Перед ними стоял явно приличный человек, просто неопытный, не знающий этих мест и обычаев турист, держа в одной руке ничего на самом деле не стоящий - ни в целом виде, ни в сломанном виде хлам, а в другой деньги, и ещё, при этом, желающий что-то у них купить. Тинкер, наконец, назвал сумму, и вот это были действительно сущие копейки - меньше даже, чем у него осталось в кошельке. Ничего больше не говоря, он отдал деньги, накрыл своей курткой холст, и, аккуратно сложив - черепок к черепку раздавленную им плошку поставил её к фигурке божка, а затем поклонился, и ушёл. Покормил Духа... Тинкер довольно улыбнулся, и смотрел ему вослед... Тогда никто, ни он сам, ни тинкер, ни местные парни не знали, конечно, что этот момент окажется для них для всех самым ярким и волшебным. И оставит ощущение случившегося настоящего чуда, примерно, как если бы на улице они повстречали одного из тех божков, которым ставят в праздники чашечки.
Вернувшись из той поездки, Феликс съехал со снимаемой совместно с Викторией квартиры. Когда по возвращению с рынка, в гостинице выяснилось, что его уже давно ищут, причём с полицией, а его супруга в это же самое время принимает сауну, и думать не думает хотя бы следить за новостями, ему стало неожиданно радостно и легко. Так бывает - вплоть до физических ощущений - как с плеч падает тяжёлая доха. И все дальнейшие события, будто были заранее расписаны, стали складываться чётко и так для него благоприятно, что впору было уверовать в того божка тинкеров, которому он отдал уважение на рынке. Сидя в новой квартире, которую, к слову, арендовал ещё находясь в Ирландии, он всё чаще возвращался мысленно на тот рыночек. Тинкер... Кого же он ему напоминал?
Образное мышление ему было присуще всегда. В детстве, лучший ученик по рисованию, посещал художественный кружок, и даже несколько раз выставлялся в местном клубе художественного творчества. Его картинами заинтересовался также один детский журнал, и хотел напечатать, но мама не позволила. "Художники, это Шишкин, Репин, Айвазовский, наконец. А это всё - детские мазюльки, ерунда", говорила она, и боле ничего не объясняла ни журнальной редакторше, ни Феликсу. Этой практической женщине казалось, даже такой ранний успех навредит мальчику, и плохо повлияет на его поведение и школьную успеваемость. Вначале нужно выучиться, а уж потом демонстрировать плоды деятельности, ну а сам Феликс тоже не рвался к художественной славе, видя себя в спорте, инженерии, торговле, или, на худой конец, в журналистике. В общем, пофиг было Феликсу на своё взрослое будущее, и перманентно хотелось только в киношку, и жвачку светофор, как его соседке из Америки привезли. С тех пор, с художествами не задалось. Сначала сломал руку, потом пропал интерес - или сначала пропал интерес, а после, как знак, сломал руку? Вот это вопрос. Знаки принято понимать, как предупреждения. Вроде как, они появляются заранее, чтобы дать понять, что следует делать, а во что не ввязываться, и это эдакая помощь свыше, а уж сумел ты её вовремя понять или нет твоя проблема. На самом же деле, знаки, которые и вправду постоянно вокруг нас, они не для нашего сермяжного удобства. Это признаки необходимости выбора, который по любому будет сделан, но насколько ты сможешь его распознать - сделать свой выбор в пользу того или иного варианта прочтения самого аспекта выбора, будет зависеть и дальнейший твой путь. Например, как с простым выбором дороги. Вот, автомобилист на простой развилке. Налево кочки да ямы - направо освещённый хайвей. Выбор кажется очевидным, ведь кому охота по кочкам скакать? Но не все выбирают хайвеи. И не потому, что в ту сторону просто не по пути, а потому что кажущаяся муторной дорога с кочками и ямами ведёт к чему-то неведомому и интересному, а путь по хайвею прописан во всех путеводителях, и все точки на нём загодя известны. Так то, дорога есть и справа, и слева, но только от водителя зависит, что ему предстоит увидеть в дальнейшем. Вот так и тут было. Сломанная рука стала знаком притормозить (на развилке). Он мог бы вылечить руку, и продолжить заниматься в той школе. Возможно, достиг бы каких-то результатов, в каких-то галереях бы "повисел", и стал известен. Но способствовало бы это упорство возвращению утраченного интереса? Стал бы это планомерное движение именно его путём? Мама не приучила Феликса к надеждам, но дала понимание важности последовательных, мелких шагов. И вот так, с маленькой буквы, маленькими шажками он и жил, идя по проверенной многими колее. Всё время находилось что-то, что мешало сделать шаг поуверенней и покрупней, а как же? Вот, закончилась детская пора, и нужно было либо искать художественную школу посерьёзнее, либо переключаться на более практический режим. Феликс выбрал бы первое, но мама сказала, что это путь наименьшего сопротивления, и он не развивается. Пора думать о будущем. Феликс задумался, и в старшем классе поступил на подготовительные курсы по истории, а затем и в институт. Вот, заболела мать. Ну куда тут какие-то художества? Какая история, когда нужно зарабатывать деньги на врачей? Мать-то выздоровеет, но жить ведь на что-то надо? То-то и оно... Бизнес вам не модное слово, это дело, и его надо делать. Вооот... Дело пошло. Всё-таки у него диплом, а это значит... Да ничего это не значит, пока не начинаешь действовать. А уж как начнёшь, ну, как тут остановиться? Во-первых, ты уже всегда не один, а там - как посмотрят, что скажут, что подумают. Делать неправильно нельзя, с определённого момента это претит, как ириски, которые в детстве запрещали много есть, чтобы зубы не портить, а с возрастом становится жалко искусственных и дорогущих зубов. Шёл он куда-то, шёл... К пониманию порядков пришёл, а себя потерял. Да и не находил, в сущности-то. Искал ли? А как же! Вот ведь, и учёба, и бизнес, и заботы, опять же. Ну, как можно было подумать, что нет? Да ну вас... К вере даже пришёл. На храм дал, а что? Хорошее выражение. Или, предложение? Надо его обдумать... Но почему-то ни бизнес, ни храм не давали ощущения себя, только если для виду. Как и другая обманка - любовь не дала. Точнее, дать-то дала, но это уже было не про любовь. Да и в целом, скоро стало понятно, что просто так было нужно, пора...
... Как же давно всё это было, оказывается, хотя кажется - вчера. И вообще, чем дольше он жил, тем больше ему вспоминалось всяких "вчера", и всё меньше тянуло в завтра.
Впрочем, пожалуй, когда отказался от жены - "Победы", и пересел на велик - ушёл в самостоятельное плаванье, на минуту ему показалось, вот она, настоящая жизнь, его жизнь. И вот они, перспективы - как в прежние времена - нарисовались, и принялись манить. А однажды, он хорошо этот миг запомнил, отдыхая в домашней обстановке, обратил внимание на холст. Нет, он помнил, конечно, что сам его сюда поставил - просто, чтоб стоял, напоминая его славный путь, примерно, как фотопортреты его на охоте - с тушами заранее приготовленных для селфи зверей, и как благодарности, подписанные в кабинетах важных людей... Самое забавное, думал он, оглядывая золочёные рамочки вокруг официальных благодарностей, что практически ни одна из этих "бесценных" бумаг не персональна. Нет, его имя исправно там всюду стоит, но, что это стоит, если ни одна подписавшая эти пафосные слова сторона его не знает? А кто-нибудь вообще, не в лицо, а по сути, его в этой жизни знает? Что-то захотелось порисовать. Казалось, чуть не нарисовал, но что-то тогда помешало, уже и не вспомнить, что... Впрочем, нет, он помнил. Едва он открыл так странно приобретённый холст, сразу заметил сбоку, слева пятнышко. Серобурмалиновое такое болотное пятнышко, с вкраплениями бирюзы. Тьфу ты, чёрт! Ну, конечно. Как на рынок пришёл, от болота-то не отмылся! Он принюхался - нет, не тянет болотной мглой, но всё равно, хорошая напоминалочка о "славном путешествии". Решил оставить - а вдруг когда-нибудь на этом холсте что-нибудь всё же напишется? Тогда можно и на Сотбис, чем чёрт не шутит? Но сколько потом раз он не вспоминал о том холсте, и даже, от себя уж что таить, сколько не всматривался в него, понимал - там, в плетёной сети холста мир, но мир чужой. А у него - ни вдохновения, ни уверенности, что не испортит вещь. Его это ощущение поразило. Впервые в жизни он задумался, а что, если так относиться ко всему? Вот это - хорошее, красивое, не тронь. Испортишь. Или человек, допустим, по жизни встреченный. Может, он или она тоже хорошие, и их не надо трогать, чтобы не испортить? А если и трогать, то только с особым вдохновением. Феликс заснул. Просто сидя за барной стойкой, подложив под голову руки заснул. Не тронь, испортишь! - звучало в голове, и прислало видения: всю его жизнь, в которой он с кем-то встречался, о чём-то общался, работал, женился, трахался, путешествовал. Он смотрел этот сон, и он казался совершенно осознанным, как псих в дурдоме, которого он укладывает на вязки в палате; как тинкер, объясняющий про своих Духов; как ящерка у болота, глядящая на него жёлтыми проворными глазами. Как у тинкера. Как у того психа Доси... Ричарда. ... И вот, он отчётливо это увидел - на холсте образовалась картина. Удивительный мир, совершенно непохожий на какой-то из тех, что он когда-либо видел. Он чувствовал, что вот теперь, когда на холсте появилась эта картина, за ней начнётся настоящая охота, потому что картина эта шедевр - её захотят купить самые крутые галереи мира. И так же он почувствовал, что охота уже ведётся, и за ним следят... ... В квартиру вломились ночью, пока он спал. Двое не слишком трезвых гастарбайтеров, ранее арендовавших здесь комнаты, решили навестить старый ночлег без предупреждения, не слишком задумываясь, что квартира уже сдана. Как позже выяснится, к хозяйке у восточных "лихих" мужчин были какие-то счёты, и набравшись не только спиртного, но и наркоты, они решили, что она непременно тут ночует. Поскрипев для приличия не подходящим больше ключом от дверного замка, навалились на дверь, и почти её выломали. Феликс, конечно, проснулся, и, подойдя к двери попытался прояснить вопрос. Однако озлобившиеся ещё больше наркоманы навалились на дверь вновь, и умудрились сделать щель - зазор, через который схватили Феликса за руку. Пришлось выйти, иначе бы они сломали ему руку, но вопреки ожиданиям, ни "бычиться", ни продолжать его избивать они не стали. Он лишь раз успел закричать, как гастарбьё втащили его обратно в квартиру, и захлопнули дверь. ... Всё перевернулось с ног на голову. Мужики требовали денег, которые якобы задолжала им хозяйка. Ничего знать о том, что Феликс к этой женщине не имеет никакого отношения они не желали. Один, крупных габаритов, повалил Феликса на пол, и перевернул, подтягивая к окну с молдингами. Другой обвязал его ноги верёвкой, они его на ней потянули, и подвесили. Кверху ногами. В его возрасте, и с его состоянием сосудов, висеть ему так не больше часа... Один из бандитов начал шарить по квартире. Феликсом с трудом мог его видеть со своей точки, но, видел, как тот вдруг направился к холсту. Откуда-то потянуло запахом масляных красок, и вот, он уже видел, как гастарбайтер водит руками по холсту. К нему присоединился второй - тот коловорот, который его подвешивал, и тоже, обмакнув руку по локоть в сияющую краску, плещущуюся в невесть откуда взявшемся ведре, принялся размазывать её по холсту. Феликс закричал. Сначала что-то осмысленное, типа, "эй! Не сметь трогать! Руки прочь!", а потом просто протяжное "а-а-а-а..!" Картина на холсте, частично загороженная бандитами, казалось, оживала на глазах. Из неё совершенно отчётливо потянулись световые лучи, которые забегали по комнате, наполняя её неведомой жизнью - животными, растениями, рептилиями, цветами... Только тут Феликс понял, что это сон, и последнее, что заметил перед окончательным пробуждением, это общий образ картины. Что это? Что это за краски? Что за мир? Чёрт, чёрт! Не просыпайся! Надо рассмотреть! Но Феликс проснулся, едва не свалившись с барной табуретки.
... Жизнь шла. В никуда. Сон приснился, и забылся, оставив в душе тревогу, и почти уничтожив ночное время отдыха. Вновь сидя в баре, ставшем излюбленной частью квартиры, Феликс тупо водил быстро тающими льдинками по столешнице, поглядывая на холст. Когда он проснулся после того сна, на хосте, конечно, ничего не было, но ему стало казаться, ткань будто ожила, и постоянно чуть шевелится, как если бы под ней скрывалась жизнь. Сон оставил в нём нестираемый след, и теперь уж точно, пока он не займётся этим странным холстом - артефактом, добытом практически в бою, не успокоится. Он всё вглядывался в холст. Подходил к нему, и отходил, пытаясь вспомнить увиденный во сне рисунок, но не мог. ... Этот холст не отпускал его, это сероватое бельмо в углу комнаты мозолило глаза, и не давало от себя избавиться, как будто управляя им. С него, собственно, всё и началось. Что? А вот это явное, граничащее уже с какой-то извращённой наглостью, издевательство! После того эпизода с болотом, и предательства Виктории, он, конечно, с ней сразу расстался. Шутка ли - он едва не погиб, потом потерялся в чужой стране, а она была в сауне! И даже ни разу не спросила ни у кого, почему он не возвращается! Потом она, конечно, извинялась. Бегала за ним буквально, на работу приезжала, по квартирам его разыскивала. Один раз они всё-таки ещё переспали, но это была особенно изощрённая его месть. Ей-то, по прежнему, нужен был ребёнок, да и вернуть отношения на прежние рельсы уж очень хотелось - чай не юна, и не так уж прекрасна. Феликс же, без сантиментов овладев ею в прихожей, кончил в воздух, и ни слова не говоря больше, занялся своими делами. Ему ещё позвонили по работе, так что получилось недвусмысленно дать понять Виктории, что ей пора. Больше женщина не звонила, а он и не переживал. Феликс рывком соскочил с табуретки. Хватит! Понатаскал домой всякой дряни. Пора избавляться! - решился он, подхватив нож для колки льда, и направился к холсту. Вот уже замахнулся, занёс над холстом нож, но...
Раздался внезапный грохот, да такой, что Феликс чуть не упал. А после всё же упал, потому что мощно качнуло пол, и стены, и люстры... Началось землетрясение, без каких-либо предупреждений. Да что за чертовщина-то?! В Москве землетрясение было в последний раз весной 77-го года, и тогда, он помнил, тряхнуло нехило. Он, мальчишка, сидел дома, и страшно испугался звенящей посуды, и раскачивающейся люстры, но ему и в голову не пришло, что тут может быть землетрясение. По глупости прыгнул в лифт, и начал спускаться, а лифт как закачается! Феликс думал, сейчас упадёт в шахту, но пронесло. Соседи, такие же ничего не понимающие люди, толпились тогда во дворе перед домом, наблюдая, как трясутся оконные рамы. Но тогда пронесло. Дом не рухнул, и соседние тоже устояли. Сейчас же, Феликс пытался вспомнить ощущения, кажется трясёт сильнее. Почему же нет предупреждений? Вдруг грохотнуло. Наверху, а жил Феликс на последнем этаже, что-то заскрежетало, и покатилось. И тут раздался громчайший вой сирен. Они звучали, казалось, в темечке, пробивая адскими децибелами уши и глаза. Холод ужаса охватил мужчину, и, ничего почти не соображая, выхватив из шкафа первый попавшийся свитер, он кинулся было к входной двери... Пол, вместе со стенами, арматуринами стен, деревом и стеклом мебели полетело ему в лицо. Феликс пытался сориентироваться, но уже не мог, и понял, что проваливается вниз, стукаясь обо всё подряд.
... Когда через сколько-то часов всё стихло, прекратился грохот обрушающихся домов, и умолкли сирены, слышны были только свистки сигналов аварийных автомобилей, съезжающихся в зону бедствия. Полицейские орали: "Тишина!" - и все люди, которых толпа собралась, на цыпочках перемещались вокруг руин, стараясь услышать крики и стоны раненых. Феликс открыл глаза. По телу тут же протекла боль, и остановилась тяжестью в районе плеч. Пошевелиться он мог с трудом, пока только пальцами и ладонью, но тут же вспомнив, что произошло, понял, что шевелиться может быть опасно. Если его не убило при падении с такой высоты, сейчас он находится непонятно где, в какой точке обрушения. Не видно было почти ничего, кроме торчащей вверх ножкой знакомой лампы из прихожей, и груды ещё каких-то незнакомых вещей. Феликс негромко позвал: "Ау! Кто-нибудь!" Но ответа не последовало. Кричать тоже было страшно, а вдруг эта "гора" реагирует на звук, и начнёт опять сдвигаться? Так он пролежал ещё минуты две, привыкая к темноте, и прислушиваясь. Было понятно, он весь переломан. Руки практически не двигались, и не шевелились, а только страшно болели обе ноги. Но ещё страшнее была тишина, стоящая вокруг. Только где-то тикали часы, и, то тут, то там что-то поскрипывало. Феликс опять подал голос, но ответа не получил. Тогда он, превозмогая боль, всё же начал выбираться из- под завала.
... Сколько ушло на это времени он, конечно, не понял, но вот уже мог осмотреться. Хоть и было темно, всё же, очертания предметов были узнаваемы, и по ним, больно цепляясь за поверхности ранеными конечностями, он полз впотьмах. Тут, что это? Практически перед ним, чистый и гладкий, не тронутый ничем, возвышался холст. Мольберт торчал рядом палками, было понятно, что он сломан, но холст абсолютно цел! Так не бывает! Как же так? Всё вокруг смято и порушено, и, видимо, погибли люди, а эта белая холстина, как новая. Он осторожно подползал к холсту, боясь его свалить, но тот и не думал сдвинуться. Наконец, Феликс осмелел, и подвинулся к нему ближе. Почему-то только теперь, почти в темноте, он смог разглядеть на поверхности очевидные узоры, диковинные завитушки, переплетающиеся одна с другой, и рельефные переходы. У Феликса адски болело всё тело, но сейчас невозможно было отдаться этой боли, и, почти осознанно, он о ней забыл, привыкая к этому состоянию, как привыкают к жаре или холоду. Он провёл рукой по холсту, и сразу же наткнулся взглядом на болотное пятнышко, оставленное его пальцем. Смочив палец слюной, он зачем-то принялся размазывать засохшую жижу. Где-то наверху, или в стороне - но какой, справа или слева он понять не мог - грохотало. Феликс понял, что это не в самом развале, а где-то на улице, где, скорее всего, сейчас ведутся раскопки, и спасательные работы. Вот, откуда-то из стены с хрустом вывалилось несколько крупных предметов, подняв пыль. Резко изменился воздух, подуло. Зато, протерев глаза, Феликс увидел крохотный кусок тёмного неба с россыпью светящихся точек, и ещё одну, крупную мутную звезду. Это сразу же вселило в него надежду, и хотя тело болело всё сильнее, а сил явно оставалось всё меньше, он продолжал исступлённо возить руками по холсту, то цепляя какие-то мелкие камушки, которые проваливались в кровавые пятна, и застревали во влаге слюны, то разминая холст, будто он был живым человеком, которого нужно лишь реанимировать. Время шло. Вверху всё почему-то стихло, но Феликс мало обращал внимание на происходящее, почти уже полностью погрузившись в холст. Как вдруг, в почти совсем чёрном небе, в котором погасли все звёзды, появилась она. Луна, белёсо-голубая полная луна подплыла в "объектив" щели, и встала, заливая всё вокруг себя мертвенным фоном. Он завороженно смотрел на этот свет. И... Сейчас, впервые ощутил всеми клеточками почти совсем ничего, кроме боли не чувствующего тела, как он на самом деле силён. Никогда в жизни, ни в моменты радостей и побед, ни в юности, и полном здравии он не чувствовал себя таким... Живым! Но теперь он так же понимал, что на самом деле, всегда был таким. Просто, чтобы заставить себя об этом размышлять, нужно было... Погрузиться из одного "болота" в другое, теперь вот настоящее. Он был переломан. Слаб. Стар. И теперь снова одинок - а было ли когда-то иначе? Ни в один момент жизни, как он сейчас понимал, лёжа заваленным хламом под стенами дома - что никогда не расставался только с одним - с холстом. Постепенно, его движения становились всё более жёсткими, а мазки широкими. Больше Феликс не думал ни о чём - он видел только муть холста, которая, ему казалось, жила и дышала, как булькающее тесто в котелке. Он понял, что может тут и умереть - и всё-таки решился писать на холсте. Чем? Кровью - он был весь изранен при завале. Кровью, какой-то копотью чёрной, зелёными листьями чьего-то домашнего цветка, провалившегося вместе с ним. Он ещё какие-то нашёл оттенки - где от какой-то еды, где ещё что-то мажущееся. Он водил по холсту руками, которых совсем больше не чувствовал. Он лизал и грыз его, он прижался к нему, скользил по нему - мял, жал... Со всей силы вдавливал окровавленные раненые руки в холстину, оставляя на ней бурые пятна, и елозил по ним ладонями, щеками, лбом. Промял холст ногами, лёг на него, как будто пытаясь влезть вовнутрь, и, съехав, снова размазывал всеми конечностями цветовые пятна по поверхности. )0( Когда завал разобрали - среди груды вещей бывших жилых квартир нашли несколько трупов. И его, погибшего под завалами. Он лежал на картине, прикрыв её полностью своим телом так, что когда поднимали, на рисунке чётко пропечатался его силуэт, и даже не только силуэт, но и лица черты. И отпечатки его пальцев. А рисунок был божественен! Это был целый мир - со всем сущим, и будто бы чем-то и кем-то неведомым. Из других пород собранным. Этот потусторонний мир, мир, в котором остался он - был написан его кровью, и был его жизнью. Он всё-таки активировал и использовал свой талисман.
|
|
